Наша любовь - два сердца, брошенные в стекло

[happyjay]

Учитесь, салаги! За этот фанфег мне предложили выйти замуж! "Выйтизамуж" включает в себя дополнительные услуги, как то: массаж, готовка лазаньи и, в общем, вся работа по дому!
А почему? Потому что я удачливый и у меня есть Литта, которая меня всячески балует, хвалит и лююююююбит! Это за нее я выхожу замуж, так что завидуйте мне! *крепко-крепко обнимает Литту и целует в нос*.
А татуировку у нее на груди йа вам не покажу!

А теперь, собственно, фанфег. Я после слухов с асилума про переезд Дженсена расстроилась страшно-страшно и села писать жутчайший ангст. Там даже не должен был быть ХЭ. Потом во вторник я его кинула, а сегодня, болтая с Литтой в аське, вспомнила и рассказала про него. И пообещала ХЭ
В общем, я после первых двух абзацев поняла, что трава, как в "кромелюбвитвоей". От лица Джареда к лицу Дженсена, ога)
Встречайте!

Название: Наша любовь - два сердца, брошенные в стекло
Автор: панда хель
Пейринг: Дженсен/Джаред
Жанр: ангст, романс
Рейтинг: R
От автора: Название - строка из стихотворения Виталя Рыжкова. В оригинале - "Наша каханне - два сэрцы, кiнутыя аб шкло".
Термин "джаредосексуальный" принадлежит felisblanco. В оригинале - Jaredsexual. Ну прет меня от этого слова, не могу
Дисклеймер: не мое все
Размещение: с разрешения автора

***
Иногда мне кажется, что я человек, сброшенный за борт твоей жизни. К чертовым акулам, в шторм, в волны, никаких спасательных кругов, только где-то высоко над головой летает вертолет службы спасения, но никак не может найти меня. Потому что отыскать меня можешь только ты. А ты и не пытаешься.
Но это ведь задача тонущего добраться до корабля, а не наоборот, так ведь?

***
Впервые после нескольких недель, проведенных отдельно, я вижу тебя у входа в отель. Я стою на балконе своего номера и смотрю, как ты помогаешь ей выбраться из такси. Открываешь дверь, подаешь руку - если бы я не знал, что ты всегда такой обходительный с девушками, то сказал бы, что тебе в голову ударил лондонский смог. Я вижу тебя со спины, но легко могу представить, как ты улыбаешься, слегка прищуривая глаза, прикусывая нижнюю губу, будто в попытке удержать себя, чтобы не расплыться в совсем уж широченной улыбке - во все тридцать два, так ярко, что этот город, не привыкший к солнцу, удивленно поднимает брови, провожает взглядом каждый твой шаг. Но ты прикусываешь губу, оставляя все солнце в себе. Я знаю, что так - во всю силу - ты улыбаешься только мне и незнакомым детям. Если бы твои улыбки были золотом, то я был бы самым богатым человеком в мире и мог бы запросто купить все на свете, включая остальные пять миллиардов девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять человек.
Ты чувствуешь мой взгляд - незримая ниточка дружбы, шутишь иногда ты - и оборачиваешься. Я отступаю за штору, вглубь комнаты. Я беру со столика свой мобильный. Проматываю список контактов, замираю на твоем имени (будто мне нужно записывать твой номер - цифры прочно поселились где-то в глубине сознания или сердца, застряли крепче всех самых важных дат), щелкаю дальше.
- Женевьев?

***
Это как если тебе пять лет, ты пришел на вечеринку к старшим друзьям (ну, им лет по девять - совсем большие, с-т-а-р-ы-е) и вытянул самую короткую палочку - тебе водить. Выключаете свет, смешки отовсюду сразу, шорохи какие-то. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват.
Только в нашем с тобой случае я не виноват, что ты спрятался. И вся соль в том, что я-то знаю, где тебя искать. Шкаф, в котором ты устроился, - самый уютный и красивый шкаф в доме. Универсальный. Ну, там вроде как есть холодильник и все прочее - можешь просидеть там до конца своих дней.
Только вот там нет места для нас двоих. И ты выходишь ко мне, только когда никто не видит, и закрываешь мне глаза ладонями. Я не знаю, понимаешь ли ты, что мне и не нужно видеть.
Я помню каждый сантиметр тебя на ощупь - мои пальцы обладают идеальной памятью. Мое тело отзывается только на твои прикосновения. Мое сердце бьется только когда я думаю о тебе. Бег моей крови начинается с твоей улыбки.
Мои губы знают только одно имя - и это имя твое, Дженсен.
Иногда мне хочется разрушить твой шкаф к чертовой матери, чтобы весь мир увидел твою - нашу - Нарнию.
Не бывает Нарнии для голубых, говорите? Ну и что, подумаешь. Можете назвать это страной Оз. Или страной Никогда - мы ведь играем в прятки. Такие взрослые, такие маленькие мы.
Когда ты убираешь ладони от моего лица и, настороженно оглядываясь по сторонам, опускаешь руки, переплетаешь наши пальцы, привстаешь на цыпочки и целуешь меня - я улыбаюсь. Улыбчивые поцелуи - самые лучшие. Можно почувствовать на губах солнце.

***
Ночью ты приходишь ко мне в номер. Просто - у тебя все просто, все по твоему хотению - берешь и приходишь. Забираешься ко мне под одеяло, холодный, как ледышка, обнимаешь меня со спины, засовываешь ладони мне под мышки. Я прижимаюсь к тебе плотнее, одну руку протягиваю назад, кладу тебе на бедро. И больше ничего не делаю. Я просто лежу, пялюсь на фонарь за окном - комната залита его оранжевым светом, и кажется, будто все поверхности охвачены каким-то странным заторможенным огнем. Воздух в комнате густой, как вода, и мне трудно дышать. Ты легонько ведешь по моей шее носом - то ли это я как печка, то ли нос у тебя до ужаса холодный. Я вздрагиваю. Огонь фонаря колышется по стенам комнаты, будто водоросли.
- Я скучал, - шепчешь ты.
Фонарь вдруг становится еще в десять раз интереснее. Эти чудесные чугунные завитушки - можно смотреть на них целую вечность. Жара стоит невыносимая. Хочется заорать кому-нибудь, чтобы фонарь выключили - не дело это, когда в комнате огонь.
Ты целуешь мою шею, гладишь меня по плечам, животу, бедрам. Я чувствую, как желание - болезненное, непрошенное, б-о-л-ь-н-о-е - зарождается низко-низко. С ним ничего нельзя поделать.
В детстве я ходил в школу одним и тем же маршрутом. Там был бездомный пес - однажды я погладил его, и с тех пор он все время поджидал меня на пути в школу и со школы. Потом он исчез. Кажется, его сбила машина. Такое все время случается с бездомными.
Хэй, говорю я мысленно, если бы я знал, друг, то никогда не стал бы тебя гладить в тот самый, первый раз. Лучше жить совсем без надежды, чем с несбыточной надеждой на дом и любящего хозяина.
Я - твой бездомный пес. Я - человек за бортом твоего корабля.
Ты проводишь ногтями по коже в низу моего живота. Я отворачиваюсь от фонаря, закрываю глаза - если увижу твое лицо, просто снова сойду с ума. С первой нашей встречи моя крыша летит все дальше к черту и его матери. В справочной мне сказали, что это любовь. Сожгите свои словари - в них пишут, что любовь бывает односторонней. А я говорю вам, что это не любовь никакая в таком случае, а просто хрень непонятная. Если вы счастливчик, вы или никогда не встретитесь с этой безымянной односторонней штукой, или переживете ее.
Или будете, как я, тонуть в ней вечно.
Ждать ночных визитов, внезапных и до дрожи долгожданных, ждать прикосновений, улыбок, слов - "Я скучал".
У тебя такие уверенные пальцы, такой умелый рот. Ты знаешь, как настроить меня, как вырвать из меня самые низкие, самые высокие звуки. Обернувшись, я ловлю губами твой рот, глушу себя - даже в самых дорогих отелях стены тоньше картона. Ваш с Данниль номер - соседний.
Одну руку ты убираешь с моего живота, другой продолжаешь поглаживать. Потом касаешься меня пальцами, влажными от слюны, проводишь между моими ягодицами. Я приподнимаю одну ногу, сгибаю в колене.
Мы не прерываем поцелуя ни на секунду. Когда ты во мне, когда я в твоем сжатом кулаке, когда мы двигаемся - медленно, так медленно, я выгибаюсь от удовольствия, тягучего, горького (украденного - шепчет в голове Харрис) - мы не перестаем целоваться. Мне почему-то хочется верить, что это твой способ сказать "я люблю тебя" - просто не прекращать касаться моих губ своими. Но я не знаю, что ты хочешь сказать на самом деле.
Потом в груди - тяжело и мутно. Я не умею, не могу, никто не учил меня, как это - читать мысли, и это же твои мысли, черт, Джен, это же твои мысли, и я не могу видеть твое лицо, я схожу с ума, ну скажи мне что-нибудь, скажи мне хоть что-нибудь, потому что я блять НЕ ЗНАЮ ЧТО СКАЗАТЬ, потому что ты единственный человек, с которым мне страшно сказать что-то неправильное, что-то не то, страшно ПОХЕРИТЬ ВСЕ К ЧЕРТУ.
Но херить-то, на самом деле, нечего - я понимаю это. Но все равно молчу, как дурак, боже, Падалеки, какой же ты лох, идиот, скажи же хоть что-то! - кричу себе.
Я не заметил, как погас фонарь. В комнате стало темно, как в банке с чернилами. Ты поднимаешься с кровати, одеваешься - слышно шорох - и выходишь за дверь.
Я говорю в гущу темноты:
- Я тоже скучал по тебе, Дженсен.

***
Хочу назад в Австралию. Солнце над головой, песок под ногами, повернешь голову чуть вправо - увидишь океан.
Я поворачиваю голову влево и вижу твою счастливую заросшую морду. Мы похожи на парочку бомжей в дорогих солнцезащитных очках. На нас никто не обращает внимания. Ты украдкой оглядываешься по сторонам - люди вокруг есть, но как-то далеко и размыто - а потом целуешь меня.
Поверьте, нет ничего ужаснее на свете, чем два целующихся бородатых мужика. Особенно если вы и есть эти самые мужики. Щетина колется, цепляется, а если обнять лицо ладонями - щекочет подушечки пальцев. На вкус ты - земляничное мороженое, море и счастье.
Для меня ты всегда - счастье.
Потом ты отстраняешься и говоришь, что пора возвращаться в отель. Скоро начинается конвент. Я касаюсь твоей руки, переплетаю наши пальцы - на секунду, ну еще на секундочку. За темными стеклами не видно твоих глаз. Ты ничего не говоришь.
В твоем мире я как слепоглухонемой. Я всегда двигаюсь на ощупь. Только упасть и разбиться не страшно - страшно потерять в этом мире тебя.
Я цепляюсь.
Ты отпускаешь мою руку, поворачиваешься ко мне спиной и уходишь с пляжа.
И кто сказал, что в Австралии жарко? Антарктика совсем близко, холод жуткий.

***
- Да, у меня есть девушка, Данниль Харрис, и я люблю ее.
Твоя улыбка натянута, как струна. Только в ярком свете конференц-зала я замечаю, каким уставшим ты выглядишь. Темные круги под глазами, потускневший взгляд. Убеждаю себя, что это просто послеоперационное. Что скоро ты будешь в порядке.
Вчера в номере я сидел в ванной - Боже, храни королеву и Англию в придачу, потому что я нигде не встречал таких больших ванных - и ты вошел. Ну, как обычно - просто. Снял с себя все и, невозмутимо разведя ступней мои коленки в стороны, устроился у меня между ног, прижался спиной к моей груди. В ванной было жарко, влажная духота нагоняла сон. Я обнял тебя за плечи и притянул к себе сильнее. Такие моменты я храню в памяти, как цветы и листья. Мой гербарий случаев тебя. Может, это все, что останется после тебя в моей жизни. Может, я просто стану этим гербарием.
- Не думай, - тихо сказал ты, будто мысли мои прочитал. - Давай просто посидим.
Я кивнул тебе в макушку.
- Давай, - сказал я, целуя твои влажные волосы. - Давай посидим.
А сегодня ты говоришь, что любишь свою девушку Данниль. А я просто сижу и туплю - я, блин, нифига не понимаю.
Господи боже, я ведь действительно нихера не понимаю.

***
У Данниль дурацкий голос. Сладкий, как мармелад, и вязкий, как томатный сок. Дурацкий, в общем.
У Данниль охрененное тело. Я смотрел "Десятидюймового героя" и говорю вам - охрененное. Восхитительно тонкое, гибкое, с аккуратной маленькой грудью, которую так приятно, наверное, держать в ладонях.
Я думаю - может, это то, что ты на самом деле любишь? Это, а не - почти два метра в высоту, гладкая загорелая кожа, мускулистый живот, широкие плечи и, мать их так, восхитительные ямочки на щеках, за которые можно продать душу. Или как там пишут в таблоидах.
Только вот когда ты смотришь на меня - так, будто я самое охрененное, самое прекрасное, самое лучшее, что когда-либо случалось в твоей жизни - все это как-то начинает расходиться по швам. И мне вдруг приходят в голову всякие вещи, вроде - ну вы же с ней два молчуна, это ты со мной только болтать начинаешь без умолку, но это потому что я заразный, я заражаю окружающих своим легким сумасшествием, а когда вы вместе одни, о чем вы говорите? Или просто молчите постоянно?
Что-то не укладывается в схему. Что-то выпадает из картинки.
Какой-то кусочек затесался из другого паззла, думаю я. Все равно что собирать Русалочку и вдруг наткнуться на кусок Трансформера.
А потом приходит Данниль и со странным видом предлагает меняться. Недостающий кусочек Русалочки на ее, оказывается, кусочек Трансформера.
- Дурак ты, Падалеки, - говорит она. - Поговори с ним.
Что? - думаю я, а вслух удивленно смотрю на нее.
Данниль закатывает глаза.
- Ну это же Дженсен.
Вот уж правда так правда. Вообще, все в мире можно объяснить этой фразой - это же Дженсен. Может, даже войну в Ираке и мировой финансовый кризис. Это же Дженсен, понимаете?
Я говорю:
- Ага.
А Данниль, этим своим голосом:
- Если ты думаешь, что мы спим, то ты глубоко ошибаешься. Хотя на самом деле мы пытались. Может, мне не хватает члена. Может, я слишком не ты. Он такой, ну... немножко джаредосексуальный. Или даже не немножко. Понимаешь?
Я качаю головой. И как такое может быть. Можно и без вопросительного знака. Данниль смотрит на меня, как на ребенка, душевнобольного и безного имбецила в одном флаконе. То есть, со странной смесью жалости и терпения, которые плохо скрывают раздражение.
- Ну вот он джаредосексуальный, но боится, что об этом кто-нибудь узнает, сечешь? Ахиллесова пята и все такое. В общем, мне пора. Куча встреч, куча дел. А на конвенты я вообще-то таскаюсь, чтобы тебя пораздражать. Ты просто восхитителен, когда раздражаешься.
Повернулась и ушла, цокая каблуками. Наверное, собирать свой паззл.

***
Но в конце концов, я оказываюсь самым тормознутым из когда-либо оказывавшихся за бортом. Ну или просто самым тормознутым - потому что, понимаю, я и не был никогда за бортом-то. Просто мне попался молчаливый корабль, вот и все.
В общем, пока все эти образы странно мешаются у меня в голове, ты возвращаешься после хиатуса домой. Через пару дней - съемки, через пару дней - мы братья, и я уже все уши Эрику прожужжал, умоляя, чтобы вернул темного Сэма (просто не могу забыть твой голос, когда ты произносшь: "Джеееей, а давай поиграем в Дина и темного Сэма, а?"), через пару дней ты приедешь, а все твои вещи почему-то стоят упакованные, в коробках - ты, видимо, был здесь в мое отсутствие и собрал все. Когда я вернулся от родителей, живой и счастливый, все еще жаркий от солнца Сан Антонио, когда вошел и увидел все эти коробки, то подумал - господибоже, я проебал все. Надо было слушать Данниль, надо было хватать тебя в охапку и никогданикогда не отпускать. И у тебя отключен мобильный, ну почему у тебя отключен мобильный?!
- Блин, батарейка разрядилась, - хмуришься ты с порога, поглядывая на сдохший телефон в руке. - Чертов Нокиа, и дня продержаться не может.
Я не знаю, где ты был - ты сказал, что хочешь отдохнуть немного после операции и безумного лондонского кона (Джей, старик, ты не представляешь, как у меня рука болит после всех этих автографов. А ты умеешь делать массаж на руке?) и, в общем, улетел.
А теперь вернулся, загорелый, улыбающийся и пахнущий морем, пахнущий счастьем. Ага, ты для меня всегда - счастье. А сейчас у тебя глаза яркие-яркие, и ты смотришь прямо на меня, а потом кидаешь сумку на пол, подбегаешь, бросаешься мне на шею и целуешь так крепко, что не остается воздуха, боже, кажется, в этой вселенной закончился кислород, но это не важно, потому что я и так бы умер, потому что МЕНЯ ЦЕЛУЕТ ДЖЕНСЕН ЭКЛЗ, и я, блять, самый счастливый человек в мире.
И я шепчу тебе в волосы - потому что хочу говорить, хочу, чтобы ты знал, и я буду повторять это тебе бесконечно - боже, Джен, как же я по тебе скучал, я люблю тебя, я люблю тебя, слышишь, слышишь меня? И так без конца, и я знаю, что слышишь - ты улыбаешься в наши поцелуи (такое чувство - летолетолето), зарываешься пальцами мне в волосы, пытаешься одновременно освободить нас от одежды и проложить курс в спальню. Курс прокладывается неудачно - в какой-то момент мы спотыкаемся о коробки. И я спрашиваю:
- Джен, почему ты упаковал свои вещи?
Я пытаюсь отстраниться, но ты только притягиваешь меня ближе, мокро целуешь в нос и говоришь:
- Какая же ты дубина, Падалеки. Я к тебе переезжаю.
У меня на лице написано: "Но ты же и так живешь у меня?".
- К тебе в комнату, придурок. Задолбало каждое утро тащиться к себе, чтобы одеться. Жутко неудобно.
И я улыбаюсь так широко и ярко, что все лампочки в комнате тускнеют. Я смеюсь, чувствуя невероятное облегчение, просто невъебенную, невозможную легкость во всем теле. Я ТАК СЧАСТЛИВ. Прижимаюсь лбом к твоему лбу. Говорю:
- И не смей больше молчать, Эклз.
- Не буду, - серьезно говоришь ты.
Я приподнимаю бровь. Ты вздыхаешь:
- Ладно! - потом отстраняешься и подбегаешь к окну, распахиваешь его и орешь во все горло: - Я люблю Джареда Тристана Падалеки!
Боже, ну ты и придурок. Я подхожу к тебе, обнимаю со спины. Ты поворачиваешься и уже тише повторяешь, глядя мне прямо в глаза:
- Я люблю тебя, Джаред.
И я улыбаюсь.

хэппи энд для Литты