Автор: панда хель
Название: Комнаты
Пейринг: Джаред/Дженсен
Рейтинг: R
Саммари: На самом деле это все чертовы собачки
Дисклеймер: не мое
От автора: в эпиграфе строки из стихотворения Виталя Рыжкова в переводе Инны Сну

А новый день – на сто частей расколотый,
Я наслаждаюсь одиночеством каждой комнаты.

На самом деле...На самом деле это все чертовы собачки. Ну да, песики. Щеночки. Глиняные представители семейства собирателей пыли. Ареал обитания – самые дальние углы на полках за книгами. Собачки эти так укоризненно смотрят на меня, когда я достаю из шкафа какое-то произведение искусства, а если быть точнее, литературы. Произведение толстое и тяжелое, и я уже не помню, зачем оно мне вообще понадобилось (вроде надо было стол подпереть, сломалась ножка, но я могу быть неправ, потому что в последнее время в моей памяти возникают бездонные пропасти и черные дыры, которые грозят поглотить целиком всего меня, а не только мои выцветшие и разбросанные по кладовкам где-то в голове воспоминания), и вслед за ним с полки на пол падают собачки. Так сказать, песики. Это глупо конечно, но в мозгу сразу вспышка – бам! – и появляются картины и сцены и голоса и случаи на грани любви и жизни и, самое главное, твоя улыбка.

Это как если в черно-белый фильм вставить кадры ядерного взрыва. Вот сижу я, к примеру, вечерком на диване – даже скорее всего лежу, откинувшись башкой на подлокотник – попиваю пивко или держу в руке стакан виски, что уж. Сижу, а по телевизору как всегда какая-то скучная хрень (в условии сказано, что по моему телеку идет только один канал и называется он Скучная Хрень ТВ). Допустим, это Гражданин Кейн. Или еще что-то настолько же бесцветное и тянущееся, как время в ожидании закипания чайника. И оно такое, ну такое, что я чуть не засыпаю. А тут БАМ! Ядерный гриб во весь экран (в условии сказано, что хоть канал и один, зато телек – громадная плазма, ну чуть ли не во всю стену), а я сижу (или лежу) и медленно охуеваю, пытаясь понять, что произошло. А на экране уже опять Гражданин Кейн.

Вот так случилось с этими собачками. Тебя давно нет в моей жизни, и мне казалось, что я выкинул к черту все твои вещи, но это просто такой большой вселенский наеб, вот что. Всегда остается что-то, сколько ни сжигай фотографии, сколько ни выкидывай всякие глупые сувениры открытки подарки. Превращаю память в решето, ежедневно запихивая тебя вглубь сознания, но потом появляются чертовы глиняные песики, которых ты привез мне то ли из Франции, то ли из Австралии, то ли купил по дороге домой, просто потому, что тебе так захотелось и ну они такие милые, посмотри, Дженс! И все летит к чертовой матери. А оно так всегда, знаешь, во всем виноват я сам. Надо сразу выкидывать все нахрен, разбивать или рвать, если это, к примеру, записка, которую ты прилепил к холодильнику. Там еще твоим корявым почерком – «Гренки на столе, кофе еще горячий, люблю». Но эту дурацкую записку я никак не уберу, сам не знаю почему. Ее клейкая сторона давно перестала быть такой уж прямо клейкой, и раз за разом записка падает на пол, когда я открываю холодильник. Так вот, когда записка совсем перестала лепиться на холодильник, я прижал ее магнитом – даже двумя, для излишней прочности. Так создается ощущение того, что ты буквально только что вышел из дома и вот-вот вернешься.

Я великий мастер самоубеждения. Мистер У Меня Все Хорошо. Моя жизнь прекрасна. Никаких проблем нет, не смотрите на меня так, я же улыбаюсь. Верно? Верно.

И вот значит любовь, первые месяцы, и ходишь как придурок и вокруг солнце, а все люди - ангелы, спустившиеся с небес, чтобы облегчить твое существование. Ну просто рай и единороги вокруг бегают и срут радугой. Может, так оно и есть, только ты этого не замечаешь, ведь когда любовь, то ничего и никого в мире больше не существует – только тот, кого любишь. Это прописная истина. Об этом писали тысячи лет назад и еще через тысячи опять напишут снимут расскажут. Поэтому, по сути, наша с тобой история не отличается от сотен и сотен других. Мы могли бы быть кем-то другим в прошлой жизни. Без разницы.

И в общем, первые месяцы. Начинаются все эти планы на будущее и безумные признания. Слова, горячие как угольки, падают на пол со стуком и гаснут в темноте комнаты. Я каждый день просыпаюсь с радостью и желанием раскрыть глаза и увидеть этот мир во всей его красоте (ну, понятно же, что я про нас с тобой говорю, а не про каких-то чуваков через дорогу или на ТиВи) или еще там что-то такое же глупое. А потом бац! в один вечер ты даришь мне этих глиняных песиков-собачек, ну может они и похожи немного на Сэди и Харли, но все же какая глупость несусветная. Я, конечно, закатываю глаза и ставлю песиков на полку, а в процессе лет, ссор и расставаний они прячутся за вот эту книгу, которая мне понадобилась именно сейчас. И это настолько смешно, до истерики просто. Если бы я тогда поставил этих чертовых песиков куда-то, где и ты, и я, и каждый гребанный гость в тогда нашем доме видел их, может все бы сложилось по-другому. Как в том фильме с Гвинет Пэлтроу, только у нас тут вместо фактора метро выступает фактор собачек. Дженсен из другой реальности поставил их на видное место, а через два года они с Джаредом Падалеки поженились на Гавайях и усыновили пять детишек из Камбоджи. Счастливые родители молодоженов утирают слезы, на заднем плане играет что-то тихое - наверное, фортепиано, а может, это поет Селин Дион, - и мы с тобой обнимаемся на фоне заката.

Остановлюсь на этом месте, а то блевану сейчас, прости.

Еще хочу стиратель памяти.

Стер бы вот это:


***
- Хрена с два, Дженс, мы едем к моим родителям, ты же обещал мне.

- Настоящий мужчина должен быть хозяином своего слова, – пожимаю плечами, закидывая в рот соленый орешек, а другой рукой почесывая живот. Я просто Юлий Цезарь. – Слово дал, слово взял.

Я четко вижу, что ты сейчас очень, очень хочешь схватить меня за ноги, сдернуть с дивана и хорошенько пару раз ударить головой об стену. Так чтобы нахрен повылетала вся дурь. Трам-бам-бам! И часть моей башки уже торчит из стены в соседней комнате. Или там даже прямо из той дурацкой картины, которую ты повесил пару дней назад, с закатом и камышами – ничего более идиотского я в жизни не видел, такая безвкусица, но тебе нравится, потому что в ней есть что-то такое спокойное, уютное и обыденное, Дженс.

А самое страшное то, что у тебя запросто хватит силы, чтобы проломить мной стену. Но ты этого никогда не сделаешь, потому что ты хороший мальчик, Джаред. Такой невъебенно хороший мальчик, что порой меня тошнит.

Ты закрываешь глаза на секунду, вздыхаешь. Потом смотришь на меня.

- Хорошо. Мы поедем в Даллас.

Следующий трек (прослушивать в состоянии алкогольного опьянения и полной невменяемости, чтобы можно было без всяких загонов поплакать об ушедшем):


***
Здесь так невыносимо жарко, душно, темно. Мы с тобой будто в коконе, такая мутация – висит себе какой-нибудь будущий махаон, а на самом деле махаонов двое. Ошибка природы. Брак вселенной. Продукт не подлежит исправлению, отправить в утиль. Так жарко. Я уже говорил? И когда начинается все это сплетение тел, все это то ли безумно животное быстрое надрывное, то ли медленное и натянутое как тетива как нервы на грани чего-то большого и пугающего. Как наша с тобой одна на двоих жизнь, которую так хочется навсегда оставить в коконе, но внешний мир все равно врывается, от него ничего не спрячешь, не убежишь, и за мной по пятам постоянно следует страх. Страх того, что мир схватит нас с тобой своими кривыми грязными лапами, разворотит, вывернет наизнанку, спросит кто мы где мы, но ни ты ни я не сможем ответить потому что в какой-то момент на этом пути пропадет голос и способность связанно мыслить. Нас разберут на составные и разложат по полкам, слышишь? Ты же знаешь, что с нами станет. Так ребенок делает надрезы на лицах кукол, пытаясь посмотреть, что внутри головы. Потом куклу торжественно хоронят. Это такой анекдот про черепашку. Нас отроют, чтобы похоронить еще раз, вот увидишь.

Ладно, давай не будем о грустном. Просто ты же знаешь, как на меня накатывает, когда все хорошо.

Все так бесконечно хорошо, Джей. Так охренительно прекрасно и спокойно рядом с тобой.

Остановите здесь. Следующая кассета:


***
Ты очень много всего рассказываешь. Нет, всем известно, конечно, что рот у тебя не затыкается. Я сам, кажется, уже в первый день знакомства знал о тебе столько, что впору было мило улыбнуться и делать ноги. Но я слушал. Точнее, не слушал, а смотрел, как двигаются твои губы. Как ты без остановки махаешь руками. Как откидываешь назад голову, когда смеешься. Как убираешь лезущую в глаза челку. Я еще не знаю этого, но я попал. Влип по самые уши. Назад дороги нет, а тормоза давно прекратили свое существование. Остается только на полной скорости нестись к обрыву.

В такие моменты начинается паника. Но я остаюсь и смотрю на тебя.

Так вот, еще до того, как Дин и Сэм начали Апокалипсис, ты говоришь:

- У меня в старшей школе училка по английской литературе была просто охренеть, – твои бесконечные ноги тянутся далеко за пределы дивана. Ты лежишь головой у меня на коленях, отвернувшись в сторону окна. В комнате темно, только оранжевый свет фонаря пробивается сквозь шторы. – Охуенная училка. Ну ты знаешь, как обычные училки задают все эти тупые сочинения «Как я провел лето» и все такое. И если напишешь что-то хоть немного выбивающееся за рамки штампов и заученных конструкций, то тут уж ты смотришь в свою тетрадь с проверенным сочинением – там почти нет красного, только пометка какая-нибудь на полях. «Нелогично» или еще как-то так. Ну и двойка внизу. Не понравилось, да? Как обычно.

И дело в том, что ты много говоришь, и большую часть времени это какая-то случайная чушь, которая каждую секунду появляется в твоей голове и тут же исчезает. Но иногда ты такой, как сейчас – не размахиваешь руками, не смеешься, не смотришь мне в глаза. Свет фонаря проходит сквозь шторы и разрисовывает твое лицо пятнами и линиями. Ты сейчас просто охренительно красив.

- Но эта училка, – продолжаешь ты, – не задавала нам тупых сочинений. Еще она не любила Шекспира, но это к теме не относится. Зато она как-то дала нам задание – написать что угодно на тему «Что бы я делал в последний день перед концом света». Классная была училка, – ты наконец поворачиваешь голову и смотришь на меня. – Что бы ты делал в последний день перед концом света?

Это у тебя такая привычка – с самым невинным видом ни с того ни с сего задавать провокационные вопросы. И ведь я знаю ответ.

Я закроюсь в своем доме на все замки, отключу все телефоны, опущу шторы и сяду на пол в коридоре у входной двери, закрыв спиной щель для писем – чтобы уж точно никто не достучался, не дотянулся до меня. Может, у меня в руке будет стакан виски, а в гостиной по-прежнему будет идти «Гражданин Кейн» по телеку. Никаких ядерных взрывов. Просто полумертвая усталость и полное отсутствие мыслей. Если я услышу твой голос в день перед концом света, я, наверное, просто сорвусь и не смогу быть спокойным, когда придет время умирать.

Я пожимаю плечами.

- Не знаю.

По твоему лицу видно, что ты не веришь моим словам, что ты знаешь, о чем я думаю.

- А я бы, – ты поворачиваешься всем телом ко мне, на мне, – сидел здесь, с тобой. И ни за что не отпустил бы тебя, до самого конца.

На последних словах ты берешь мою ладонь и сжимаешь ее так, что у меня, кажется, хрустят пальцы.

Я могу сказать – «сентиментальное чмо». Фыркнуть – «давай обнимемся, детка». Закатить глаза.

Я провожу большим пальцем по твоей ладони – палец приходится выворачивать почти до боли, так крепко ты вцепился в мою руку, но мне как-то все равно.

Это закон противоположностей, открытый кем-то давным-давно, чтобы объяснить, почему иногда бывает так невыносимо больно и страшно, когда сидишь в тишине и слушаешь биение сердца, не понимая, твое оно или чье-то еще.

Вот так. Когда придет конец света, ты будешь рядом. Если я открою тебе дверь.

А далее у нас в плейлисте:


***
Может потом встретимся на чьих-то чужих улицах. Или на вечеринке в доме мистера Блаблабла, рядом с бассейном, и водяные блики будут пробегать своими мертвенно-голубыми пальцами по твоему лицу. Вставьте сюда еще одну пафосную метафору.

А сейчас я сам разрываю нас напополам. (В условии сказано, что мы с тобой – одно целое). Сбой на линии электропередач и мы навсегда остаемся без света. Это бессмысленно, говорю я. Будут города и фильмы и может быть даже разные континенты. Не будет предлога, чтобы жить вместе. Мы останемся на противоположных сторонах автобана, и до перехода нужно будет идти целую вечность. Понимаешь, Джей? Целую гребанную вечность.

Вечеринка по случаю окончания шестого сезона в самом разгаре. Ты такой пиздецки пьяный, я – чертовски трезвый. Ты стоишь, прислонившись лбом к колонне, а я безо всякого выражения перечисляю причины, по которым мы больше не можем быть вместе.

Мне так хорошо с тобой. Это дебильное чувство абсолютной причастности к твоей жизни. Твои тупые анекдоты и заразительный смех. Как твое дыхание оседает на моей щеке. Как ты смотришь на меня так, будто я – все. Небосолнцевоздух. И ничего тебе больше не нужно.

И, самая главная – то, как мне плохо без тебя. Как я люблю тебя.

В этом нет смысла, говоришь ты. Блять, Дженс, я нихера не понимаю из того, что ты говоришь, я тоже люблю тебя. Причем здесь «давай расстанемся»? Поговорим завтра, Дженсен, пожалуйста. Поговорим, когда я хоть что-то буду понимать.

Я говорю – хорошо.

Завтра я сижу на полу в коридоре нашего дома, прислонившись ко входной двери. Закрываю спиной щель для писем.

В доме не осталось почти ничего – только голые стены, даже идиотская картина с закатом, спокойная и уютная, давно отправилась в ЛА. Наша жизнь вперед нас самих покидает этот город. Со мной в доме только книжный шкаф и холодильник. Я каждый день обещаю себе отправить их следом за остальными вещами, но почему-то медлю. В спальне вместо нашей кровати лежит надувной матрас. Ты улетаешь через пару часов. У меня билет на завтра. Я не хочу никуда улетать. Я хочу остаться здесь навсегда. В пустом доме без картин, но с воспоминаниями.

Мы не говорили после вечеринки. Я слышу звук мотора подъезжающей к дому машины. Представляю, как ты идешь по дороге к дому. Ты ходил по ней уже сотни раз. Ходил пьяным трезвым злым влюбленным. Уже нашлись люди, которые хотят купить отсутствие картин и присутствие воспоминаний. Ты отдал свои ключи мне. У меня две связки ключей. Я сижу у двери, надежно прикрывая спиной щель для писем.

Ты стучишь и стучишь и стучишь. Выкрикиваешь мое имя. Мой телефон отключен – я знаю, что ты пытаешься до меня дозвониться.

Я думаю – уезжай, а то опоздаешь на свой самолет.

Какое-то время ничего не происходит. Я представляю, как ты сидишь на пороге, прижимаясь спиной к двери. Потом ты говоришь – пока, Дженсен.

И уходишь.

Ты не выполнил свое обещание. Завтра конец света, а тебя нет рядом.

Давайте прослушаем предыдущий трек:


***
Так редко бывает – чтобы целый день, раскрытый перед нами, разбросанный по полу, по ленивым часам, проведенным в кровати. Когда не хочется вставать, когда не нужно никуда идти, когда кажется, что впереди столько времени, так чертовски много времени, что оно почти больше нас с тобой. А может и больше, и нас не хватит, чтобы его заполнить. Но мы старательно пытаемся. До полудня – постель, секс, душ, секс, постель, секс. Кухня, кофе, вчерашний ужин, разогретый в микроволновке. Солнце врывается сквозь открытое окно и падает на стол, на прохладные плитки пола, на твои плечи, застревает у тебя в волосах. И время время время.

Гостиная, диван, у тебя в руках сценарий, у меня – какая-то книга, я не помню названия героев и что происходило.

Я не помню. Постоянно забываю что-то важное. Упускаю. Или просто выпадаю из реальности, когда ты рядом. Когда твои восхитительно длинные и загорелые пальцы держат белые листы сценария. Когда ты молчишь, но молчишь так уютно. Когда у нас есть целый день. Когда я могу просто отложить книгу в сторону, взять из твоих рук сценарий и потом долго-долго мы с тобой будем просто целоваться, потому что впереди еще весь вечер и некуда спешить.

В такие моменты я понимаю бесценность этого кажущегося бесконечным времени. Оно уходит куда-то, высыпается из моих дырявых карманов, когда наступает темнота. Я сижу положив голову тебе на плечо. Свет включать лень, и гостиная так привычно освещена только уличным фонарем.

Кажется, такой бесполезный день. Когда я уже начинаю засыпать, ты бурчишь что-то вроде – я не буду потом тащить тебя на второй этаж, поднимайся. Встаешь с дивана, тянешь меня за собой.

Ты всегда тянешь меня за собой.

Такой бесполезный день. Я заполнил бы этими днями всю свою жизнь, до самого конца.

Поставим что-нибудь пожестче:


***
А бывает так, что целый день ни к черту, не так, все неправильно, и каждая фраза, которую я произношу или, наоборот, те слова, что не говорю, встают между нами, и они как прозрачная пленка или стекло. Что-то дурацкое – ты ставишь кружку на сушилку ручкой не в ту сторону или бросаешь на кровать мокрое полотенце, неважно на самом деле. Так бывает. И я говорю что-нибудь злое и острое. Есть такие фразы – они меняют свой смысл в зависимости от того, с какой интонацией и с каким выражением лица ты их произносишь. Я могу например улыбнуться и сказать «ну ты придурок, Падалеки». Это не конкретный пример, а так, ерундовина. Ты в ответ фыркнешь или покажешь язык.

А могу сказать просто – Падалеки. И что-то будет написано на моем лице такое, что ты поджимаешь губы и молча уходишь в спальню. Не ту, где мы спим, а гостевую.

И вот такие плохие дни тянутся бесконечно – так же, как и хорошие. Но эта бесконечность не радует. От нее так плохо и бесполезно и напрасно.

Из-за провалов в памяти я всегда упускаю что-то важное. Жизненно необходимое. Я хочу промотать назад, на тот момент, где мы сидим на диване или может быть даже на полу трейлера и ты рядом тебя так много ты вокруг и внутри, хотя это просто твои руки, крепко сцепленные вокруг меня, словно кокон.

Ты ждешь чего-то, наверху, один в комнате. Я должен что-то сказать. Но я не знаю, не знаю что, черт возьми. Я как всегда застрял где-то на половине пути. Зашел в кинотеатр на середине фильма и теперь не могу понять, почему на экране горит чей-то дом. И мне некого спросить. Ты молчишь. Сегодня твое молчание не успокаивает.

Ты никогда не злишься, если я делаю что-то по-идиотски злое и упрямое.

Я так и сижу на кухне, уставившись в окно. Нужно какое-то направление, может быть цель или стремление. Но возможно я просто не вижу нихрена в этой проклятой темноте, когда слишком холодно встать и пройтись босыми ногами по плиткам до выключателя.

Я не знаю, сколько просидел на кухне, когда я слышу твои шаги на лестнице. Ты включаешь свет, бормоча недовольно:

- Да что ты тут сидишь в темноте…

Становится так нестерпимо ярко, до того, что я почти не вижу тебя, так усиленно щурюсь.

- Пошли спать.

Глаза наконец немного привыкают к свету. Я вижу, какое усталое у тебя лицо. В последнее время наша работа превратилась в какой-то гребанный марафон. Мы на финишной прямой. Мы на высоте. Мы хотим уйти красиво, но походу все равно выходит какая-то хрень. Я чувствую, как время, отведенное нам в этом городе, заканчивается. Не будет съемок в лесу в пять утра, стакана горячего кофе, тебя рядом, дыхания теплым паром вырывающегося в морозный утренний воздух. Каких-то отдаленных криков.

- Пошли, – настойчиво повторяешь ты.

Мне так хочется послушаться и пойти за тобой.

Просто до ужаса сильно хочется.

Зажеванные кассеты отправляются в мусорку.


***
Когда ты уезжаешь я долго хожу по дому. Только шкаф и холодильник. Отсутствие треклятой картины, когда мне так нужен покой и уют. Но наверное, картина тут не поможет. Если рассматривать все это с точки зрения теории «время лечит», то я тяжелобольной без права на выздоровление. Несколько дней я сплю на матрасе, приходят покупатели, долго звонят в дверь, но я открываю только после того, как понимаю, что это не ты. Пугаю покупателей своим небритым видом и растянутой футболкой и драными джинсами. Джинсы твои, поэтому внизу их пришлось сильно подвернуть, но все равно ноги иногда цепляются и путаются, если слишком быстро спускаться по лестнице вниз, убегая от какого-нибудь очередного счастливого воспоминания. Говорю, что продавать не буду.

Сокрушаются – такой район, тихо, деревья, чистый воздух.

Убеждаю, что им это не надо. Ужасно милая пара. Говорю – вам не нужны чистый воздух, деревья и тишина, если вы есть друг у друга.

Мужчина спрашивает, не писатель ли я. Заверяю, что, слава Богу, нет. Быть писателем – хуже не придумаешь. В голове постоянно все эти мысли, они появляются и исчезают, но непонятно, какие из них стоят того, чтобы набрать их или записать хотя бы в какую-то не очень толстую тетрадь.

Звонишь ты. Звонит мама. Звонит агент. С мамой и агентом говорю. Какая-то работа в ЛА. Категорически отказываюсь – мне нужно в Ванкувере. Мама говорит, что я придурок. Ты просил ее передать, что скоро приедешь, только закончатся съемки и ты приедешь, раньше никак, какой-то очередной забег на выживание – нужно снять как можно быстрее, без сна и выходных, энергетики заканчиваются и ты кажется начинаешь забывать значение слова «остановиться».

Через некоторое время привозят назад мои вещи из ЛА. Несколько ящиков с одеждой, посуда, еще немного всего по мелочи. Спать продолжаю на надувном матрасе. Не знаю, куда ты дел кровать.

Еще можно послушать твои сообщения.

Дженс, ты должен был сегодня прилететь, я три часа провел в аэропорту, возьми чертову трубку.

Звонили Харрисоны, говорят, ты не продаешь дом. Съемки – полная жопа, я опять играю какого-то безмозглого идиота, на этот раз прыгаю по крышам. Не помню, приходилось ли нам прыгать по крышам. Но помню, как раз сто мы с тобой валялись в осколках сахарного стекла. Еще шрам после одного раза остался. Я звонил твоей маме. Надеюсь, ты перестанешь быть придурком.

На всякий случай меняю замки. Вешаю в комнате картину. Что-то в апокалиптичных цветах совсем не уютно и не успокаивает. Матрас теперь сдувается среди ночи, так что я просыпаюсь чуть ли не на полу и приходится надувать еще раз. От шума насоса в тишине комнаты как-то жутковато. Этот дом не привык к тишине. Скучаю по твоим собакам. Скучаю по кофе в постель. Скучаю по тебе.

Иногда бывают моменты, когда я могу вздохнуть, но даже когда не могу, я думаю о тебе. Дженс.

Удалить. Удалить. Удалить. У вас нет непрослушанных сообщений.


***
В Ванкувере начинаются съемки очередного проекта CW. Снимаюсь в пилоте, но тот проваливается. Начинаю прикидывать, хватит ли денег на счастливую старость. Первое время ты приезжаешь из ЛА чуть ли не каждую неделю, дежуришь у моего дома. Несколько месяцев я живу в отеле, а потом ты перестаешь приезжать. Возвращаюсь домой, к шкафу, холодильнику и надувному матрасу. Еще недавно приобрел диван. Ты периодически звонишь с чужих номеров и тогда мы часами говорим. В конце каждого разговора ты спрашиваешь – можно я приеду? Я неизменно пожимаю плечами и говорю – когда-нибудь. В декабре выходит твой фильм, и целый месяц я пересматриваю его почти каждый день.

Более идиотского фильма я в жизни не видел. Это все такая хрень.

И так моя жизнь проходит в редких разговорах редких съемках случайных воспоминаниях.

А потом случаются собачки. Они такие пыльные и… не очень красивые, в общем. Лепил кто-то, у кого руки явно не откуда надо росли. Но они, эти песики, так печально смотрят на меня из-под заломленных бровей и всей этой пыли.

Как-то так получилось, что в прошедшие месяцы я каждую минуту своей жизни думал о тебе. Вот ты сейчас наверное делаешь это. Или то. Улыбаешься. Снимаешься. Играешь. Думаешь обо мне. Звонки – точки, в которых пересекаются кривые наших жизней. Облака висят как горизонтальные асимптоты. Солнце не показывается с тех пор, как ты сказал – пока, Дженсен.

Я думаю о Гвинет Пэлтроу и параллельных реальностях. О разных городах и может быть даже континентах. О том, что в нашем фильме никогда не споет Селин Дион. Что на заднем фоне не будет заката. Не будет пятерых камбоджийских детей – хоть ты, я уверен, и хотел бы, но я тебя тогда точно прибью, никаких детей, Джаред, слышишь? Ну или хотя бы не больше одного.

Это я так сбивчиво начинаю разговор. Впервые за столько времени я позвонил первым.

После детей мои мысли обрываются, и ты задаешь привычное:

- Как жизнь, Дженсен?

И обычно я говорю – все отлично, все супер, все просто прекрасно. Вру про то, как красиво я обставил дом. Какая уютная у меня картина. Что на холодильнике нет никаких глупых записок. Говорю правду про то, что по дому не бегают собаки и какой-то лохматый идиот.

Но на этот раз я отвечаю:

- Хреново. У меня самая хреновая жизнь на этом свете. Нет, есть конечно голодающие в Африке, но тебя нет рядом и мне пофиг.

Я говорю, что в доме моем нет ни черта, кроме книжного шкафа, холодильника с твоей запиской на дверце, надувного матраса, уродской картины и собачек.

Я говорю:

- Приедешь?

И все эти месяцы становятся такими тяжелыми и как-то стразу проносятся в моей голове. Если бы у меня и был стиратель памяти, я бы стер их, эти бесполезные месяцы без тебя.

- Конечно, – отвечаешь ты.

Неважно, что в конце концов все спас фактор собачек. Пускай Дженсен из другой реальности обзавидуется.


***
В конце концов, дом мы продаем. В нем слишком много осталось от моего одиночества и отсутствия тебя.

Может, так надо. Может, нужно сначала узнать – как это, «без». Узнать и больше никогда не допускать. Находятся всякие компромиссы, случаются ссоры. Это как будто «Гражданина Кейна» заменили на какой-то беспорядочный канал, где показывают то ядерные взрывы, то бесконечные зеленые поля, уходящие вдаль, до самого горизонта, покрытого тонкими облаками.

И моя память – такой безумно захламленный чердак, пронизанный солнечными лучами. Здесь валяются фотографии, картонные коробки, ролики, велик, какие-то рамки без картин и картины без рамок. Но провалов нет.

Конец света не наступил, а ты по-прежнему рядом.

Ты говоришь – я и останусь рядом, не дури.

Окей, соглашаюсь я. Как хочешь.

И теперь все на своих местах.


хэппи энд.

@темы: мои фики, j2

@темы: мои фики, j2

@темы: мои фики, j2

@темы: мои фики

@темы: мои фики, wincest

@темы: флэшмоб, мои фики, j2, wincest

Ну, авторство раскрыли, можно и выложить теперь) Фик написан на командную игру "Время героев". Спасибо огромное всем, кто отфидбечил А самое огромное спасибо - Лоле и Литте! Потому что они клевые и я их люблю)
Воть!

Название: Твоя инструкция, твой меч
Автор: панда хель
Бета: Литта
Пейринг: Дин/Сэм
Рейтинг: R
Жанр: ангст, романс
Саммари: Вот было бы круто, если бы Господь Бог спустился с небес, сказал тебе: "Ты - последняя надежда этого мира, Дин Винчестер" - и выдал инструкцию, где было бы написано, четко и по пунктам, как предотвратить конец света
Дисклеймер: не мое все)

читать дальшеТы думаешь - вот было бы круто, если бы Господь Бог спустился с небес, сказал тебе: "Ты - последняя надежда этого мира, Дин Винчестер" - и выдал инструкцию, где было бы написано, четко и по пунктам, как предотвратить конец света. И еще клевый джедайский меч в придачу, только чтобы он был против всей-всей нечисти, и костюм, как у Бэтмэна.
Нет, в принципе, без меча и костюма можно обойтись, но все же. Это было бы мило со стороны Бога.
Когда ты едешь куда-то на восток, подальше от церкви, подальше от света, растущего столбом из воронки в полу, у тебя нет инструкций, меча и костюма. Ты не видел Бога. Ты знаешь, что ангелы - настоящие засранцы. Твой брат уже второй час молча пялится на дорогу, пролетающую в кофейной темноте за окном. Твой брат обнимает себя ладонями за плечи. В стекле можно увидеть отражение его глаз. Увидеть, но не прочесть. Взгляд твоего брата пуст и заброшен.
Жми на газ сильнее, Винчестер, скоро ведь апокалипсис. Динамики орут про дорогу в Ад. Ты знаешь, что это такое.

***
Когда вы все-таки добираетесь до какого-то захолустного городка, тебе хочется убедиться, что это не сон. Прошедшая ночь (ангелы и демоны, ссоры и извинения, воскрешение Люцифера) висит яркими картинками в памяти, а люди, спокойно расхаживающие по улицам, и небо, тусклое в утреннем солнечном свете, кажутся совершенно нереальными. Будто вы прямо на Импале въехали в другую вселенную. А может, так и выглядит Апокалипсис - никто вокруг не понимает, что конец света уже наступил. Может, этот день просто никогда не закончится.
Ты говоришь:
- Сэмми, ущипни меня, а.
Сэм отворачивается от окна, недоуменно смотрит на тебя. Ты нетерпеливо трясешь перед ним рукой. Он пожимает плечами и пребольно сжимает между пальцами кожу на твоем предплечье.
- Вот же ж!.. Сучка!
- Придурок. Сам же попросил, - может, тебе показалось, но губы Сэма дрогнули в улыбке.
- Когда надо, так ты не слушаешься, - говоришь ты.
Улыбку на его лице будто выключает - она пропадает резко, словно и не было. Сэм отворачивается от тебя, челка падает ему на глаза, он смотрит в окно.
А за окном светло, и теперь у тебя даже отражения нет. Хочешь положить руку ему на плечо, но он, будто почувствовав, отодвигается ближе к двери, как-то сжимается на сидении.
Ты крепче обхватываешь пальцами руль.
Думаешь о том, что надо что-то сказать.

***
В мотеле Сэм сразу же идет в душ. После двадцати минут, проведенных сидя на кровати под звуки льющейся в ванной воды, ты стучишься к нему в дверь.
Он ничего не отвечает. Ты думаешь - если через пять минут не откроет, выбью чертову дверь. Подходишь к окну. Этаж второй, на улице дождь, за его стеной не видно ни людей, ни машин, только мутные силуэты деревьев, вспышки молний. Изредка слышны запоздалые раскаты грома. Отмечаешь про себя, что гроза идет со стороны монастыря Святой Марии.
За дождем ты едва не пропускаешь момент, когда в ванной прекращает литься вода. Поворачиваешься как раз, чтобы увидеть, как Сэм захлопывает за собой дверь ванной, подходит к кровати и садится - лицом к тебе, но ты не видишь его взгляда, потому что он. Закрыл. Глаза. Ладонями. Ты хочешь что-нибудь сказать - хоть что-то, ну хоть бы про его эту дурацкую рубашку розовую - хэй, Сэмми, с какой гигантской девчонки ты снял этот розовый ужас?
Ты открываешь рот, но Сэм первее:
- Как ты там оказался?
Чертов коридор кажется бесконечной, черной пастью, обрамленной мертвыми телами людей-демонов. Ты бежишь, как во сне - медленно, господи, как же медленно, ноги-застревают-в-воздухе - а коридор не становится меньше. Ты видишь Сэма - его широкую спину, его чертову родную широкую спину. Ты хочешь заорать, заорать его имя, но в горле сухо. Твое горло не рождает ни звука, будто вместе со способностью бегать ушла способность говорить, кричать, звать своего брата. Ты думаешь - ну где твои ебаные суперсилы, черт тебя дери, господи боже, Сэм, Сэмми, да прочитай же мои мысли, почувствуй, блядь, я не знаю - ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ. Руби поворачивается к тебе. Она знает, что ты хочешь сделать. А ты знаешь, что хочет сделать она. Ее красивые, большие, неправильные губы расплываются в уродливой ухмылке. Она поднимает руку. Двери захлопываются неслышно - из твоего мира вдруг пропали все звуки. В голове только - я должен попасть к Сэму.
Ты отворачиваешься. Где-то совсем близко молнии делят небо. Ты смотришь, как дождь стекает по стеклянным щекам окон. Наверное, вдалеке уже начинается конец света.
- Не поверишь, чувак, меня телепортировали.
Когда вы выбежали из церкви и увидели Импалу, в голове мелькнуло - сука ты, Кастиэль, но я все прощаю тебе.
Сэм говорит:
- Ясно.
Поворачиваешься обратно, видишь, что теперь он стоит к тебе спиной и раздевается - путаясь в рукавах и штанинах, будто ему неловко. Вот придурок, зачем тогда оделся в ванной?
Когда ты подходишь к нему и протягиваешь руку, чтобы коснуться его спины, он вздрагивает.
- Сэм, послушай...
- Не надо, Дин. Давай просто... просто поспим. Нужно отдохнуть.
В воздухе повисает - "кто знает, когда нам еще удастся поспать".
Ты медленно опускаешь протянутую руку. Если все разговоры ведут к ссорам, может, лучше молчать?
Что-то в этой мысли тревожит тебя. Что-то неправильно, не так, не сходится.
- Давай, - говоришь ты, поворачиваясь к своей кровати. - Давай.
Ночью Сэм спит как убитый - ты знаешь все его дыхания наизусть, - а ты лежишь неподвижно, слушая дождь.

***
Там за порогом асфальт с разбросанными в беспорядке лужами. Небо на западе черное. Воздух пахнет озоном. Воздух пахнет бедой.
Люди тоже крысы. Скоро они поймут, что этот корабль тонет. Только вот бежать некуда.
Выезжаете из города. Сэм говорит - Дин, мы должны вернуться, не нужно было уходить, я хочу все исправить, я должен все исправить, выпусти меня из чертовой машины, Дин, пожалуйста, разреши.
Вот оно. Что-то щелкает в голове, когда Сэм просит твоего разрешения. Хочешь взорваться, заорать, что раньше надо было слушаться, что нахуя тебе мое ебаное разрешение, Сэм, ты, блять, без него прекрасно обходился, обходился весь этот год, всю свою жизнь, чертов Стэнфорд, чертов ад, это ты оставил меня, это ты всегда оставляешь меня -на самом деле- так зачем я тебе вообще?!
Может, когда-нибудь ты это скажешь. Может, Сэм и так понимает это. Может, вы вообще не хотите быть вместе и просто цепляетесь друг за друга по привычке. Потому что никто не учил вас, как жить друг без друга, но Сэмми как-то сумел, ведь сумел, да? Только ты этого никогда не узнаешь, потому что теперь-то вы уж точно навсегда вместе, пока смерть от долбанного апокалипсиса не разлучит вас.
У твоих мыслей - скорость света. Неважно, что от этого их масса стремится к бесконечности и грозит разорвать изнутри твою черепушку. В общем, Сэм не успевает договорить, а ты уже отвечаешь:
- Нет. Мы едем подальше от этой адской херни. Я охотник, но не самоубийца.
Импала несется по мокрому шоссе прочь от черного края неба. На лобовом стекле оседает утренний туман.

***
- Связи нет.
Сэм в пятый раз пытается дозвониться до Бобби, но ничего не выходит. Ты смотришь на телефонную вышку, рядом с которой вы решили остановиться.
Если сигнала нет рядом с вышкой, то где он, черт возьми, есть?
- Непохоже, чтобы этот Люцифер просидел в заточении хрен знает сколько веков. Нет, серьезно, телефонная связь? Я-то думал, Белл жил в девятнадцатом. Откуда наш падший ангел мог знать?
- Белл умер в 1922, и вообще это мобильный телефон, а его изобрел Мартин Купер, а точнее, компания Motorola, и...
- О боже, Сэм, заткнись. Ты понял, что я имел в виду.
Сэм со вздохом опускает руку, в которой зажат мобильник, и упорно продолжает пялиться на носки своих ботинок. Вы сидите на капоте Импалы.
На капоте Импалы всегда происходят самые важные разговоры. Самые громкие ссоры. Самые горькие слезы.
А однажды ты подавился пивом, сидя на капоте Импалы, потому что Сэму было четырнадцать, отец впервые оставил вас одних, впервые доверил тебе детку, а Сэм впервые рассказал тебе пошлый анекдот. Это вообще-то самый тупой пошлый анекдот из всех, которые ты когда-либо слышал, но его рассказал Сэм. Ну, Сэм, младший братишка, который краснеет каждый раз, когда ты пытаешься завести разговор о безопасном сексе, который закатывает глаза, видя тебя с Кэти-Венди-Кристи-Дженни, который знает, в каком году родился и умер Александр Грэхем Белл и под каким номером барий стоит в таблице Менделеева.
- Чего ржешь? - удивленно поднимает глаза Сэм, когда ты смеешься от воспоминаний.
- Да вспомнил анекдот этот, про болезнь на "с".
- Боже, Дин! Не напоминай, - возмущается Сэм, но не может сдержать улыбки.
- Ну да! А потом ты покраснел как рак и сказал, что ты услышал его в раздевалке после футбола. Признайся, тебе просто хотелось, чтобы я перестал называть тебя занудой.
- Я бы еще сто таких анекдотов рассказал, если бы ты прекратил, но ты же меня до сих пор так называешь.
- Потому что ты и есть зануда. И девчонки любят тебя за это.
- Да, - улыбка снова потухает. - Любят.
На капоте Импалы происходят самые бесполезные разговоры и самые тихие ссоры.

***
Ты все-таки меняешь маршрут - чуть южнее, чтобы добраться до Бобби. По дороге вы молчите, а когда приезжаете, Бобби встречает вас на пороге, обнимает тебя крепко, до хруста в ребрах, говорит: "Жив, чертов засранец, чертовы ангелы, не смей, не смей больше исчезать у меня вот так из-под носа, сукин сын, у меня чуть инфаркт не случился". А потом дает Сэму в челюсть и, пока тот, с видом виноватым и обиженным одновременно, держится за пострадавшую часть лица, тоже обнимает его. Сэм шмыгает носом и говорит: "Прости".
- Заткнись уже, - ворчит Бобби. - Главное, живым остался.
Вы заходите в дом, и ты видишь, как вздрагивает Сэм.
Больше всего на свете тебе хочется спуститься в чертов подвал, снести железную дверь нахрен и вытащить оттуда Сэма, просто обнять и вытянуть, вверх по лестнице, из дома, из штата, куда угодно, только бы с ним было все в порядке, потому что все твои инстикты, твое чертово глупое, больное, огромное от любви сердце - все вопит, что ему плохо, потому что ты никогда раньше не слышал, чтобы он так кричал, никогда раньше. Ты бы поменялся с ним местами, ты сделал бы что угодно, только бы ему не было больно, только бы он был снова в порядке. А тебя не было рядом четыре месяца, чтобы остановить его, чтобы не подпустить чертову Руби, из-за тебя он ОТРАВЛЕН, так что слушай. Это твое наказание.
Бережно обматывая его запястья кусками ткани, защелкивая наручники, ты повторяешь - Сэмми, Сэмми, пожалуйста, тихо, все будет хорошо, все будет в порядке, скоро все пройдет. Только он не слышит тебя. Может, он слышит какого-то другого Дина. Бобби смотрит на тебя с сочувствием.
Вы рассказываете Бобби все, что произошло.
- И где твой дружок Кастиэль, мать его так? - спрашивает Бобби. - Может, хоть у него есть ответы, потому что у меня их нет, а еще у меня нет чертовой мобильной связи и позвонить кому-нибудь, спросить "Эй, Апокалипсис за окном, что делать-то будем?" нельзя.
- Мы должны убить Люцифера. Или хотя бы отправить его в ад, - говорит Сэм.
Ты с сожалением вспоминаешь старые добрые времена, когда можно было посолить и сжечь. Сейчас ты бы даже согласился выучить тот треклятый экзорцизм на латыни.
- Ну разумеется, это же так просто! - фыркает Бобби. - Все так делают. Как только Люцифер появляется, его тут же спихивают обратно в ад.
Сэму, блин, нужно постричься. Глаз вообще из-за челки не видно.
- Ладно, - смягчается Бобби. - Пойдемте рыться в книгах.

***
Где-то в час ночи ты ложишься спать, потому что глаза слипаются и ни единого слова из древних манускриптов не понятно уже. Когда ты просыпаешься, за окном еще темно, и по ощущениям проспал ты всего пару часов.
Сэм по-прежнему сидит за столом, ссутулившись над каким-то пыльным томом. В тусклом свете лампы тени на его лице острые и глубокие. Пару минут ты из-под чуть приоткрытых ресниц рассматриваешь его лицо, такое знакомое, такое привычное. Потом поднимаешься с дивана, подходишь к брату и кладешь ладонь ему на плечо.
- Иди спать уже. Завтра с утра чего-нибудь придумаем.
Он упрямо качает головой. Это так на него похоже - будет до утра сидеть, пока просто не свалится головой в очередной томище. А потом эту тушу не добудиться будет, и уж точно не дотащить самому до дивана - не пять лет уже, все-таки.
- Пошли, пошли, - обнимаешь за плечи, настойчиво тянешь вверх.
Сэм покорно идет за тобой, потирая кулаками глаза и еле переставляя ноги. Ты подводишь его к дивану, на котором спал, помогаешь стянуть ботинки и одежду, хотя на самом деле только мешаешь, потому что ваши руки путаются, когда он сонно бормочет: "Отвали, я сам". Наконец он плюхается на диван, натягивает одеяло до самого носа и говорит:
- Теплое.
А потом мгновенно отрубается.
Ну разумеется теплое. Я же его нагрел, - думаешь ты, пытаясь устроиться на жестком матрасе на полу рядом с диваном.

***
- Не знаю, - говорит утром Бобби. - Все книги про конец света одинаковы. Второе пришествие Спасителя, все дела. Последняя надежда. Какая-то средневековая беллетристика, в общем. И еще Библия, понятно.
- И что? То есть, мы должны сидеть, пока не придет какой-то непонятный спаситель, хотя вообще не известно, придет он или нет? И чего он ждет, божественного пинка? Чертов апокалипсис уже начался! И мобильной связи нет, - злишься ты.
- Не знаю, блин, иди свяжись со своими небесными друзьями ментально!
Вообще разговариваете вы шепотом, потому что Сэм в соседней комнате еще спит и просыпаться в ближайшее время не думает.
- И пойду, - произносишь ты и выходишь на улицу.
Здесь еще не видно черного неба, и в воздухе только свежий запах утра и роса.
Все это какое-то гребанное дежа вю.
- Кэс, послушай, я не знаю, что происходит, но ты мне нужен. Причем прямо сейчас.
Ты смотришь по сторонам, думая - ну вот сейчас, сейчас как обычно явишься, просто так из воздуха, черт тебя дери, ну где же ты, Кэс?
Слышишь звук открывающейся двери. Оборачиваешься и видишь на пороге взъерошенного со сна Сэма. Хмуришься, думаешь - ну и катись. Подходишь к Сэму, засунув руки в карманы куртки, накинутой наспех, когда выходил из дома. Холодно. Сэм стоит в одних джинсах и тонкой майке, поджимает босые ступни. Большие ступни с восхитительно длинными пальцами.
Как же холодно.
- Дин? С кем ты говоришь?
- Ни с кем, - отвечаешь ты. - Пошли в дом, у Бобби есть чай и оладьи.
- Не хочу оладьи, - хмурится Сэм. - Я не люблю оладьи. А блинчиков нету?
Ты закатываешь глаза. Иногда тебе кажется, что твоему брату все еще пять.
Иногда тебе хочется, чтобы твоему брату было все еще пять.

***
- Поедем к Чаку.
- А архангел?
- Вот пусть явится, потому что давно пора. Конец света.
- В последнее время я слишком часто слышу эту фразу.
- Потому что он уже наступает.
Сэм не участвует в беседе. Он молча сидит за столом и ковыряет оладью.
- Ладно, мудаки, валите. Если кто и сможет все это остановить, так это вы.
Он молчит о том, что теми, кто смог все это начать, оказались тоже вы. Ты сломал первую печать, Сэм - последнюю.
Вместе вы отправите Люцифера в преисподнюю.
С такими радужными мыслями ты ехал к пророку, который пишет ваше Евангелие.
Ты думаешь - если Евангелие у нас одно на двоих, может, мы всегда будем вместе?

***
Вечером ты понимаешь, что уже не успеешь до темноты. Можно, конечно, поменяться с Сэмом, поспать немного на заднем сидении, но что-то тебе подсказывает - спеши не спеши, все это уже расписано и продумано. Что-то просто случится с этим миром, но тебе на самом деле плевать на это в данный момент. Потому что если несказанные слова копить где-то на подкорке, оставлять комьями пыли в сознании, то ты просто превратишься в старый заброшенный дом с призраками мыслей и чувством чего-то несделанного в сердце.
Ты сбрасываешь скорость, когда вы добираетесь до следующего городка. Поворачиваешь к мотелю. Сэм слабо возмущается:
- Дин, какого черта? Нам ехать нужно.
- Еще успеем, еще наездимся. Вылезай давай.
В мотеле ты мысленно плюешь на все - какая кому к черту разница? - и берешь номер с двуспальной кроватью. В конце концов, это Сэм всегда настаивал, чтобы вы непременно брали номер с двумя, а сегодня, ты чувствуешь, он настаивать не будет.
Когда вы заходите в свой номер и ты садишься на кровать, опершись локтями о колени и обхватив ладонями голову, а Сэм стоит у двери с таким потерянным видом, что ты тут же вскакиваешь, подходишь к нему - быстро, еще быстрее, твои ноги не успевают за твоими мыслями, потому что твои мысли несутся на скорости света, но ты понимаешь вдруг - какие же они ЛЕГКИЕ.
Кладешь ладони ему на шею и говоришь. Говоришь-говоришь-захлебываешься. Про то, как слушал его крики, как говорил с его чертовым войсмэйлом, как Кастиэль писал на стене кровью, а ты думал - только бы скорее, скорее, скорее. Про целый год, который вы провели вместе и раздельно - одновременно. В голове все красиво и гладко, а в тишине комнаты - криво и сумбурно, но этого достаточно, этого, черт возьми, достаточно, потому что он прерывает тебя на: "Ну скажи, сделай что-нибудь, твою мать, что ты стоишь?"
Может, вы и цепляетесь друг за друга. Но ты знаешь, что действительно нужен.
А оно не всегда так - дико, отчаянно, разрываясь на части, будто это не секс вовсе, а ваша очередная одновременная ссора-примирение, после которой что-то становится ясно, а что-то остается загадкой. У вас каждый раз - какой-то другой. Потом, после конца света, ты обязательно уговоришь его проваляться весь день в постели - медленно, так медленно, чтобы даже мысли текли как вода. Это потом, потому что у вас есть потом, ты это знаешь, просто знаешь. А сейчас вам нужно собрать друг друга обратно, найти друг друга.
И он шепчет тебе в губы какие-то извинения - за конец света, за прошедший год - и ты знаешь, что это важно, но тебе все равно, потому что ты давно простил. Ты же всегда прощаешь его.
Ты думаешь - может быть, мы и есть конец света. Может быть, мы - критическая масса, нужная для того, чтобы уничтожить весь мир. Какой, к черту, уран, когда два Винчестера рядом.
И все обрывается, собирается. Находится.
А потом вы просто лежите - у вас нет целого дня, но зато есть еще полночи - лежите близко-близко, путаясь ногами и руками, как обычно, в общем, как раньше, и он проводит пальцем по твоим губам и говорит:
- Я скучал. Я так скучал по тебе.
- Фигня, Сэмми. Спорим, у Чака написано, что мы всегда будем вместе?
Сэм улыбается и говорит:
- Не знаю, не знаю. Ты такая заноза в заднице. Может, лучше конец света?
У вас есть еще полночи.

***
Чака нет дома. Компьютер гудит, и, когда Сэм шевелит мышкой, монитор оживает, показывает открытый текстовый файл. На первой странице большими буквами: "Последняя надежда". В углу монитора стикер: "Ушел в бордель, если вдруг все-таки наступит конец света. Зная вас, засранцы. Искренне ваш, Чак".
Сэм просматривает первую страницу текста и говорит:
- Пошли быстрее.
Ты ждешь на улице, пока Сэм распечатает всю главу, а потом выбегает из дома и повторяет:
- Быстрее, возвращаемся в Ильчестер.
По дороге Сэм дочитывает распечатанное.
- Дин, - он смотрит на тебя, и ты для него и луна, и солнце и небо со всеми этими звездами - старший брат. Он говорит, так серьезно, с этим своим смешным, родным выражением лица - брови чуть нахмурены, губы чуть приоткрыты: - Последняя надежда - это ты.
И тогда ты думаешь - в моей вселенной уже есть Бог.[i]
Вот твоя инструкция, твой меч.
[i]Твой брат.
Еще несколько секунд ты смотришь ему в глаза. Потом возвращаешь взгляд на дорогу. Ты улыбаешься и произносишь:
- Кончай уже с пафосом, Сэмми. У нас есть целый мир, который нужно спасти.

@темы: мои фики, wincest

@темы: драбблы, j2

@темы: драбблы, j2, моя графомань

I've been a crappy LJ diary friend lately( Я знаю((( Спасибо всем, кто прочел мой стэнфордский кусочек - честное пионерское, когда я немного отойду от экзаменов (особенно от изложения по русскому:alles, обещаю усесться и написать! Просто я еще немного в расстройстве из-за слухов о переезде Дженсена, поэтому стала писать какую-то ангстовую мутотень - небольшую, если закончу, тоже выложу.
А пока, чтобы хоть немного порадовать вас, мои дорогие пч, выложу кое-что из старого) Вдруг кто не читал еще, я на дайре фики почти не выкладывала

Название: Кроме любви твоей
Автор: панда хель
Пейринг: J2
Рейтинг: NC-17
Жанр: романс
Предупреждения: бессмысленное нагромождение слов. От лица Джареда. К лицу Дженсена
От автора: Все стихи, использованные в тексте, принадлежат перу Владимира Владимировича Маяковского. Из произведений "Лиличка" и "Люблю".
Отказ от прав: вы что))) это ж не только Крипке даже. Не надо мне ничего!
Размещение: с разрешения автора

читать дальше
***
Дым табачный воздух выел.
Комната -
глава в крученыховском аде.
Вспомни -
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.

Вот история нашей невъебической любви. Баллада Дженсена и Джареда. Война и мир в масштабах вселенной, состоящей из двух человек. Это выглядит так - нас всегда только двое, даже если мы сидим на конвенте, вокруг сотни человек, и еще тысячи - у экранов телевизоров, у мониторов компьютеров. Но мы все равно - одни. Мы все равно вдвоем.
Я не буду рассказывать, как все началось. Это вовсе не интересно. Для нас существует только здесь и сейчас - ты никогда не говоришь о том, что было вчера. Ты никогда не говоришь о том, что будет завтра. Поэтому мы словно два идиота зависли в нашем настоящем. Сегодня - темная гостиная, ты задвинул шторы, завернулся в плед и сидишь на диване. В руке - сигарета, и ты стряхиваешь пепел в кружку из-под кофе. Я лежу на полу и хочу открыть окна, выгнать из дома табачный дым. Меня раздражает, когда ты куришь. Но сегодня, как ни странно, мы об этом не спорим.
А потом ты тушишь сигарету, отставляешь кружку в сторону и протягиваешь ко мне ладони. Я знаю, что в следующий миг ты скажешь: "Иди ко мне". Я знаю. Я тянусь тебе навстречу.

***
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.

Сегодня - вечер. Даже почти ночь. Ты смотришь на меня. Ты просто в ярости. Иногда мне кажется, что тебя нет - потому что тебя просто не может быть. Ты настолько красив, что сносит крышу. Срывает нахрен все болты и гайки. Как будто моя черепушка - Канзас, а внутри ураган поднимается каждый раз при виде тебя. Летит-летит Дороти. Боже, сохрани мне разум.
Когда мы ссоримся, ты говоришь зло и отрывисто, а я молчу. Я молчу, а ты от этого бесишься еще в квинтиллион раз больше. Ты орешь, чтобы я не лез в твою жизнь. Что "мы же договаривались!" Да-да, Дженсен. Днем ты делаешь, что хочешь. Днем - твоя жизнь. Твоя жизнь без меня, даже если я рядом. Только ночью мы с тобой вдвоем, под одной крышей и просто. Да, я знаю. Ты - долбанная стихия. Ветердождьцунами. Громы небесные. Море и пустыня. Хрен знает что еще - я не мастер метафор. Ты как бы ничей - и словно пытаешься доказать это каждую секунду своей жизни. Словно бы тебя постоянно хотят присвоить, лишить свободы, и поэтому ты упираешься и доказываешь. Доказываешь себе, мне, окружающим. Как будто кому-то нужна твоя сраная свобода - ты сам загоняешь себя в рамки. И тебя ничто не ебет. И сегодня ты кричишь, чтобы я убирался и не приходил, пока не одумаюсь. "Мы расстаемся! На месяц ровно. Ни звонить, ни писать, ни приходить!"
О, хиатус. И я ухожу из своего дома. Беру собак, любимые носки с Губкой Бобом, пару трусов и ухожу, как есть. Звоню Женевьев, спрашиваю, может ли она приютить Сэди и Харли. Потом заказываю номер в отеле - на месяц ровно.
Так и живу. Каждый день прохожу мимо дома, потом иду к Жен, проведать детей, потом обратно мимо дома. Окна занавешены. Я представляю, как ты сидишь на диване, и куришь, и читаешь что-нибудь умное - классику или психологию, - и пьешь кофе. У тебя на носу - очки, и мне до ужаса хочется поцеловать тебя, прижаться к тебе, положить голову тебе на колени и пролежать так всю свою долбанную жизнь.
Ровно через месяц я появляюсь на твоем пороге. С носками, трусами и детьми. Ты выходишь на крыльцо - в пижамных штанах, в растянутой футболке Led Zeppelin. В очках. Когда ты резко обнимаешь меня за шею, уткнувшись носом куда-то под ухо, когда запрыгиваешь на меня, обхватываешь ногами за талию, так, что я и дышать-то еле могу под твоим отнюдь не маленьким весом. Когда я прижимаю тебя к дверному косяку и целую, покрепче подхватывая под ягодицы, роняя трусы-носки, забывая про Сэди и Харли, которые жутко рады тебя видеть и пытаются повалить нас с ног. Когда мир, целый месяц крепко стоявший на ногах, вновь привычно переворачивается на голову, выворачивается наизнанку, ебошит меня по голове, как дубиной, радостно и без особой жалости. Когда ты целуешь меня в ответ.
Тогда я думаю: "Вот сука. Ты ведь тоже скучал".

***
Захочет покоя уставший слон -
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.

И ты говоришь: "Я пойду в бар". Отрываюсь от телека, махаю тебе рукой - валяй, мол. И я, блин, буду сто раз делать вид, что мне все равно, но ты знаешь - о да, Дженсен, уж ты-то знаешь, - что все это полная хуйня и "кружок актерской игры на дому".
Иногда я думаю, что ты делаешь это специально. А иногда я уверен, что ты делаешь это специально.
Ты специально жил с каким-то придурком, которого вообще едва знал. Потом ты специально переехал ко мне (не ебет, что это я предложил тебе переехать). Ты специально поцеловал меня тогда в первый раз - мне кажется, будто это было тысячелетие тому назад, где-то между Рождеством Христовым и теорией относительности.
Когда мы трахаемся, ты специально делаешь это так, что мне кажется, будто я схожу с ума и все это мне лишь снится. Ты делаешь минет так, будто кто-то стоит у тебя за плечом и держит пистолет у твоего виска. Будто, если ты не доведешь меня до звездного, духовышибающего оргазма, этот кто-то нажмет на курок.
Сегодня ты решил, что хочешь делать все медленно. А я не умею держать руки при себе, поэтому - шарфы на запястьях и лодыжках держат прочно, от столбиков кровати не оторваться. Хотя бы могу целовать тебя, когда ты склоняешься ко мне, целовать до нехватки кислорода, до звона в ушах, до крови, до тебя, задыхающегося, потного, елозящего по мне с таким отчаянием, будто это наш долбанный последний день, будто завтра Апокалипсис. Точка. Взрыв. Хуяк всему миру.
Трахаешь себя пальцами, задевая мой член рукой, задницей, внутренней стороной бедра, тыльной стороной ладони, бля, Дженс, я же кончу сейчас, ну давай уже. И ты даешь. Ты всегда или вообще не даешь, или даешь так, что мало не покажется. Дженсен Эклз - человек крайностей. Опускаешь себя на мой член, я ору что-то вроде: "Срань Господня! Боже, блядь, Дженсен, развяжи меня!" Ты задыхаешься, тянешься к столбикам кровати, тянешься к узлам, и я не понимаю, что ты пытаешься сделать - развязать меня или завязать узлы потуже. И мне уже, в принципе, пофиг абсолютно, я дергаюсь, как эпилептик, - навстречу тебе, в тебя, а ты сжимаешь мои плечи, кусаешь, обнимаешь, целуешь, трахаешь - неистово и полностью, как делаешь все, как живешь, как куришь, как играешь Дина Винчестера. И я только чувствую тебя вокруг меня, вокруг моего члена. Я вижу твои глаза - зеленые, бессмысленные и осмысленные одновременно. И ты смотришь. И ты стонешь: "Джей" И твой голос остается на моей потной коже, на моих губахглазахщеках. Ты опускаешь веки только когда кончаешь, когда с рычанием обхватываешь рукой свой член и кончаешь. Но ты не перестаешь двигаться, жизнь - это движение, бля, Господи, и снова открываешь глаза - на этот раз точно осмысленные, и сжимаешься - о да, это ты делаешь специально - и я тянусь к тебе, думаю про подсолнухи и солнце, и про тому подобное, эт сетера, и все это проносится в голове, ты ведь и вправду мое солнце, и фотосинтез, фотосинтез сейчас, блин, прекращается нахер, потому что я тоже кончаю.
Тут уж ты двигаться перестаешь, валишься на меня, как был, тяжелый. Твоя сперма засыхает между нами, а мой член все еще в тебе, можно даже представить, как сперма стекает между твоих ягодиц. Но я не представляю, я дергаю руками и утало прошу развязать меня. Тогда ты соскальзывашь, поднимаешься с кровати, охая и потирая спину, так, что я фыркаю, а ты смотришь на меня своими зелеными осмысленными глазами и поджимаешь губы. Но лучики в уголках твоих глаз выдают тебя с головой. Поэтому я улыбаюсь, и уж тогда-то ты начинаешь смеятся, до слез.
И, боже, Дженсен, если бы ты только знал, как ты смеешься. Твоя улыбка - самое красивое, что я когда-либо видел.
Потом ты уходишь и возвращаешься с ножницами, бормочешь себе под нос ругательства и перерезаешь шарфы.
А я думаю - вот блин, ты все-таки хотел меня развязать.
Ты откладываешь ножницы, выключаешь свет, забираешься в кровать, обхватываешь меня руками и ногами - и кто еще из нас осьминог? - целуешь меня куда-то в подбородок.
Я засыпаю, ощущая губами короткий ежик твоих волос, а грудью - твое дыхание.
Я чувствую себя самым счастливым человеком на свете.

***
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.

Ты как-то рассказывал, что боишься моей любви.
Я ведь только живу по твоим правилам, помеченным четко-красным "Сегодня", а на самом деле для меня есть все - и прошлое, и настоящее, и будущее. Может, это самое странное различие между нами, то, которое разделяет больше, сильнее других. Поэтому я любил, люблю и, уверен ясно и бессомненно, буду любить тебя. Именно так - в прошедшем, настоящем и будущем временах. Ты каждый день как будто висишь над пропастью, а я - единственное, что удерживает тебя от падения. И ты страшно, до жути просто, боишься этого.
Я - сплошное сердце. Если я люблю, то больше не остается места ни для чего. Иногда мне самому кажется, что однажды моя вселенская любовь убьет меня. Людисобакиконфеты. Солнценебокаждаяминута. Иногда я люблю так сильно, что исчезают все мысли, и смыслы, и пробелымеждусловами. Я - одно большое невъебическое сердце.
Но если я и умру когда, то умру от молчания. Я люблю тебя, и меня корежит, потому что я не могу сказать об этом всему миру. Мне плевать на все.
Но ты боишься, и мне лучше молчать.
И держать свою любовь при себе.
Но ты - долбанная стихия. И поэтому как-то раз, когда мы лежим в постели, тяжело дышащие, и дрожащие, и бессмысленные - будто мешком пыльным стукнутые, - ты говоришь, хрипло от сигарет и минета, слизывая остатки спермы с губ: "А давай устроим каминг-аут".
И я ржу, как больной, как крэканутая лошадь. И я - сердце, а ты - стихия. И вместе мы устраиваем каминг-аут.

***
Вместо эпилога

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!

Хоть я и думаю о будущем, а ты - нет, все равно мы ни черта с тобой не знаем. Вот есть ты и я, и мы вместе, и ты живешь сегодняшним днем, убегаешь и доказываешь, и улыбаешься - Господи, как ты улыбаешься! - улыбаешься мне или своим мыслям, просто так или по какому-то поводу, а я живу как бы во всех временах, и думаю все время о нас - тогда, сейчас и потом, но ни ты, ни я - мы не знаем. Вот сейчас есть Сверхъестественное, вот мы сидим и празднуем, что пятый сезон, что еще год - в размытом Ванкувере, ты вопишь, что хочешь уже в ЛА, что тебя заебала дурацкая погода; вокруг ходит туча народу и все поздравляют, и смотрят на нас как-то искоса, а Эрик все еще дуется - ну какой каминг-аут, прости Господи - попортили ему всю малину, его драгоценное детище. А ты уже пьяный и вопишь: "Мне насрать! Я люблю Джареда Падалеки, и мне насрать!" И я смеюсь, и я стягиваю тебя со стула, на который ты залез, чтобы продекламировать свою всеобъемлющую любовь ко мне, и я целую тебя украдкой, а ты отпихиваешь меня со словами: "Никакого секса до свадьбы, Падалеки, отвали от меня!"
Вот сейчас все это есть, а завтра - будет уже по-другому, лучше или хуже, не известно.
Может будет все - и свадьба, и приемные дети из Камбоджи, или еще черт знает что. Может, мы будем самой шизанутой парочкой Голливуда, покруче Джоли и Питта. О да, это я тебе гарантирую.
Может, как-то по другому будет.
И назовите меня наивным, назовите идиотом и придурком, но я верю в наш долбанный хэппи энд.

И жили мы долго и счастливо.

@темы: мои фики, j2